Опубликовано: 1.03.2025. 3:03

Выводить в слайдере на главной странице

Страна

Когда-то связанный как КОЛЛЕКТИВНЫЙ, Запад теперь раскалывается — разделенный между и реальностью, между цеплянием и разрывом, поскольку побежденные готовятся снова маршировать под зловещим взглядом Большой тройки.

Язык, как и история, "беспокойный". Он связывает и предает, раскрывает и затемняет. Это течение, которое несет смысл вперед, даже когда оно разрушает свои собственные основы. Некоторые слова держат в себе это напряжение, балансируя между единством и разделением — как натянутая веревка, готовая лопнуть.

Одно из таких слов — раскалывать. Раскалывать — значит разделять то, что когда-то было целым. Однако раскалывать — значит также цепляться, прилипать, отказываться от разделения. Одно слово, два противоположных значения — парадокс, вписанный в сам язык. Это слово подходит для эпохи "раскалывающегося" Запада, который когда-то был коллективным, а теперь "разрывается по швам", все еще цепляясь за старые связи, даже когда они рассыпаются.

Французский психоаналитик и философ Жак Лакан, известный своими работами о языке и бессознательном, восхищался скольжением смыслов, когда слова перекликаются друг с другом, но тянутся в противоположных направлениях, обнажая трещины под сознательной мыслью. Его увлечение омофонией — словами, которые звучат одинаково, но имеют разное значение — было больше, чем лингвистической игрой. Это был способ показать, как язык формирует нашу реальность.

Жак Лакан распутывает свой "Борромеев узел"

Одной из самых показательных омофонических игр слов Лакана является le nom du père («имя отца») и le non du père («нет отца»).

Это больше, чем каламбур, хотя и неразличимо в разговорном французском языке. Эта оппозиция улавливает фундаментальное напряжение в самом сердце власти. Le nom du père представляет символический порядок — структуры закона, традиции и легитимности, которые связывают субъекта с социальной тканью. Но le non du père, отказ отца, столь же определяющий. Направленный на ребенка, он представляет собой проведенную границу, запрет, который фрустрирует, но и структурирует, отрицая немедленное удовлетворение. Без non отца нет порядка — только хаос, бесконечное цепляние за иллюзии целостности.

Та же самая омофоническая динамика разыгрывается в английском языке, где фраза из американской середины века — Father Knows Best — когда-то воплощала непререкаемую веру в отцовский авторитет. Патриарх, мудрый и уравновешенный, распределял руководство, наводил порядок и, что самое главное, всегда был прав.

Но сегодня, во второе президентство Дональда Трампа, геополитический отец — Соединенные Штаты — заняли другую позицию: Father No’s Best.

Вашингтон больше не является бесспорным проводником, он стал фигурой, которая удерживает, которая отказывается, которая устанавливает законы — особенно для видения бесконечной войны в Украине неоконсервативным истеблишментом Америки и Европы.

При Трампе Соединенные Штаты отходят от своей послевоенной роли защитника и исполнителя Европы, его non du père звучит через Атлантику, как строгий упрек непослушному ребенку: Хватит.

Запад теперь оказался в ловушке собственного лингвистического парадокса. Десятилетиями он говорил о себе как о едином образовании — Коллективном Западе, связанном общими ценностями и общей целью. Но слова обманывают, и реальность вторгается. Отец — Соединенные Штаты — сказал свое non, свой отказ и тем самым обнажил трещины, долго скрывавшиеся под риторикой единства.

Коллективного Запада больше нет. На его месте стоит Раскалывающийся Запад — и раскалывающийся, и цепляющийся, разрывающийся между смыслами, неспособный решить, какой из них определит его судьбу.

Разрыв связей

Этот разрыв нигде не был более очевиден, чем в событиях прошлой недели.

12 февраля на встрече НАТО министр обороны США обозначил стратегический сдвиг, которого Европа давно боялась: Америка обращает свое внимание на Азию.

Эпоха неоспоримых гарантий безопасности США закончилась.

Европе, долгое время зависевшей от американской военной мощи, придется заботиться о себе самой. Будущее принадлежит тем, кто может стоять самостоятельно. Слова Хегсета были не просто изменением тона, но и предупреждением Европе о том, что ее долгий отпуск от истории заканчивается.

13 февраля, после недель публичных фейков и частных приготовлений, президент США Дональд Трамп позвонил президенту России Владимиру Путину. Не посоветовавшись с Европой и не проинформировав Украину, Трамп инициировал, как он утверждает, переговорный процесс, который положит конец войне. Он широко намекнул, что ни Украина, ни Европа не будут сидеть за столом переговоров. Возмущение Брюсселя последовало немедленно, ярость Киева была накалена. "Отец" высказался, но после многих лет снисхождения — лет, в течение которых они принимали зависимость за свободу действий — но "дети" отказываются слушать, только сейчас понимая, что последнее слово никогда не было за Европой.

Затем, 14 февраля, на Мюнхенской конференции по безопасности вице-президент Дж. Д. Вэнс выступил перед собравшимися высокопоставленными лицами и говорил не о России или Китае, а о враге, который находится ближе к дому. Самая большая угроза европейской безопасности, заявил он, является не внешней, а внутренней. Он указал на все более авторитарную бюрократию, которая отменила выборы в Румынии, и предупредил о подобных угрозах в Германии. Он осудил небрежный подход Европы к миграции, сославшись на террористические атаки, которые стали обычным явлением. Он выступил против размывания свободы слова в Европе, подавления инакомыслия во имя хрупкого либерального порядка. Речь вызвала шок среди европейской элиты. Это была не та Америка, которую они знали. Это был не тот отец, который когда-то успокаивал их обещаниями единства и защиты.

Европа попалась в ловушку, которую сама же и создала. Отказываясь быть «обманутой» — настаивая на своей роли неидиота, того, кто видит сквозь мнимое бахвальство Трампа, — она убеждает себя, что его угрозы, его увольнения, его односторонние действия — всего лишь театр. Но делая так, она закрывает глаза на уже происходящие преобразования. То, что она принимает за пустое позерство, на самом деле является новой реальностью, которая формируется. И отвергая роль дурака, Европа рискует стать величайшим дураком из всех — тем, кто отказывается видеть, как земля уходит у нее из-под ног.

Новая большая тройка?

9 мая 2025 года под величественными куполами Кремля три человека могут стоять бок о бок, отмечая войну, которая когда-то их связывала. Дональд Трамп, Владимир Путин и Си Цзиньпин — президенты Соединенных Штатов, России и Китая, победители 1945 года — объединены не ностальгией, а необходимостью. Ибо в мире, который только формируется, эти три державы не просто соперничают друг с другом; они определяют саму систему.

По мере того, как мир распадается, возникает новый порядок — не посредством осторожной дипломатии послевоенного восстановления, а посредством грубой геополитической силы. Если план Маршалла когда-то перестроил Европу под эгидой американской гегемонии, то сегодняшние великие державы преследуют план Военных — не экономической помощи, а территориального перераспределения. Даже когда Трамп говорит о сокращении военных бюджетов, остановке растущей гонки ядерных вооружений и завершении эпохи перманентной конфронтации, его видение — не отступление, а пересмотр переговоров. Он утверждает, что стремится не к доминированию, а к сделкам. Однако Большая тройка — США, Россия и Китай — не претендует на распространение демократии или развития; они делят сферы влияния грубыми инструментами власти.

В этой новой реальности Украина, Тайвань и даже Гренландия больше не суверенные игроки, а спорные призы, поля битвы, где сталкиваются амбиции великих держав. Раскалывающийся Запад, раздробленный и лишенный руля, беспомощно наблюдает, как история меняется у него под ногами.

А те, кто слишком мал, чтобы диктовать условия? Им придется лавировать по трещинам, бороться в пространстве между гигантами, узнавать, что в мире большой рыбы пескарям не место за столом.

Призраки побежденных

17 июня 1944 года улицы Москвы стали свидетелями одного из самых ярких зрелищ в истории: Парада побежденных.

Во главе с девятнадцатью пленными немецкими генералами 57 000 разоруженных солдат вермахта прошли по Красной площади, их некогда устрашающая дисциплина была сломлена, их глаза опущены от унижения. Они наконец прибыли в Москву, но не как завоеватели. Столица, которую они когда-то мечтали захватить, вместо этого поглотила их целиком. Когда марш закончился, советские водовозы проехали по улицам, дезинфицируя следы своего проезда, словно пытаясь стереть даже их следы из истории.

Теперь, восемь десятилетий спустя, формируется другой парад — не в реальности, а в воображении. Незваные лидеры раскалывающегося Запада появляются лишь как тени, призраки, дрейфующие по Красной площади, марширующие в безмолвной процессии по коридорам истории.

Джо Байден, шаркающий вперед в призрачном замешательстве, не уверенный, ведет ли он или его ведут. Эммануэль Макрон, широко раскрыв глаза от отчаяния, цепляющийся за угасающую мечту о европейском величии. Олаф Шольц, каждый его шаг отягощен покорностью Германии. Кейр Стармер, серое воплощение британской ненужности. И Йенс Столтенберг, верховный жрец эскалации НАТО, обреченный вечно маршировать к войнам, в которых невозможно победить.

И там, среди них, идет Владимир Зеленский и его военный кабинет. В отличие от других, они не начали этот марш как дураки. Перед лицом полномасштабного российского вторжения они стояли на своем. Они сражались мужественно, отчаянно, с непоколебимой верой в то, что смогут защитить свою родину. И на мгновение они почти добились мира.

Стамбульские соглашения 2022 года могли бы положить конец войне до того, как она переросла в катастрофу, сохранив суверенитет Украины и избежав при этом бессмысленной резни сотен тысяч людей. Но затем пришел визит Бориса Джонсона, главного злодея войны, чье ухмыляющееся лицо скрывало истинную тяжесть его предательства. Он шептал на ухо Зеленскому, призывая его отказаться от мира, обещая ему поддержку Запада без ограничений. И так Украина прошла мимо своего последнего реального шанса на выживание, в бездну войны, в которой невозможно победить.

Теперь, после двух лет опустошения, когда погибло около полумиллиона украинцев, а целые города превратились в руины, что было достигнуто?

Ничего, кроме уверенности в поражении. Украина не выйдет из этого конфликта целой; она будет разделена, ее суверенитет будет ущемлен, ее народ предан. И вот Зеленский и его кабинет маршируют не как герои, а как люди, которые приняли иностранные обещания за спасение и привели свою страну к краху.

Что касается Бориса Джонсона, возможно, ему вообще не следует маршировать — возможно, его место в клетке, пронесенной по Москве, как средневековый пережиток обмана и глупости. Не просто не идиот, а настоящий идиот, который принял безрассудную хитрость за мудрость и повел Украину по пути к краху.

Молоко для желчи

И все же, это только половина парада. Ибо если эти мужчины и побеждены, то именно женщины Раскалывающегося Запада привели их к краху.

Виктория Нуланд, архитектор Майдана, великая ткачиха переворотов, марширует во главе этой процессии безумия, ее наследие написано на обломках Украины.

Урсула фон дер Ляйен, неизбранная императрица Европейского Союза, ее боевые кличи против России теперь сведены к пустому эху.

Анналена Бербок, министр иностранных дел Германии, которая когда-то заявила, что поддержит Украину, что бы ни думали немецкие избиратели.

Кая Каллас, эстонская смутьянка, которая годами разжигала пламя конфронтации, теперь осталась ни с чем, кроме потухших углей.

Санна Марин, бывший премьер-министр Финляндии, которая быстро ввела свою страну в НАТО, а затем сбежала в комфортный аналитический центр в Лондоне.

И Майя Санду из Молдовы, которая все еще пытается втянуть свою маленькую страну в войну, которая поглотит ее целиком.

Вид стольких женщин на передовой войны рушит утешительную иллюзию, что женщины у власти естественным образом смягчают конфликты, что они, в силу своего пола, являются миротворицами. Древние мифы о материнской нежности, о женщинах как дарительницах жизни рушатся перед лицом реальности. Это не матери; это фурии. Их роль не успокаивать, а подстрекать.

Шекспир видел эту инверсию с ужасающей ясностью. В «Макбете» леди Макбет не просто призывает своего мужа убить короля Дункана — она лишает себя всего, что делает ее женственность дающей жизнь.

Come, you spirits
That tend on mortal thoughts, unsex me here,
And fill me from the crown to the toe top-full

Of direst cruelty!

(Придите, вы, духи,

Что лелеют смертные мысли, лишите меня пола здесь,

И наполните меня от макушки до пяток

Жуткой жестокостью!)

Она не просит ни силы, ни мудрости, ни хитрости. Она просит, чтобы ее лишили пола, освободили от всего, что делает ее женщиной, и вместо этого наполнили сырыми, безжалостными амбициями. Она отвергает питание материнства, превращая молоко в яд:

Come to my woman's breasts,

And take my milk for gall, you murdering ministers.

(Придите к груди моей женщины,

И примите мое молоко вместо желчи, вы, министры-убийцы).

Это идеальное воплощение женщин войны Раскалывающегося Запада. Они не воспитывали; они отравляли. Они не смягчали конфликт; они его обостряли.

Подобно леди Макбет, нашептывающей на ухо мужу, они подталкивали свои народы к разрушению, соблазняя своих коллег-мужчин обещаниями славы, моральной праведности, завоевания без последствий. И, как леди Макбет, они слишком поздно поняли, что кровь, к которой они призывали, никогда не смоется.

Другой вид силы

Но не все женщины следовали этому пути. Пока раскалывающийся Запад мечется, появляется другой тип лидера — тот, кто понимает, что война — это не сила, что миром не могут руководить те, кто верит в бесконечную конфронтацию.

Тулси Габбард, некогда восходящая звезда Демократической партии, теперь председательствует в качестве матроны огромного разведывательного лабиринта Америки — директора Национальной разведки.

Увидев цену войны воочию, Габбард долгое время выступала против безумия вечной войны. Она служила, она сражалась, и она знает то, чего не знают те, кто идет к Москве: что дорога заканчивается только руинами. В отличие от женщин Раскалывающегося Запада, она не стремится лишить себя пола в погоне за властью, не путает разрушение с силой. Ей не нужно менять молоко на желчь. Она не отклонение, а возвращение — возвращение к равновесию, к здравомыслию, к признанию того, что истинная сила заключается не в завоевании, а в мудрости отвернуться от него.

И так, по мере того, как история движется вперед, два парада расходятся. Побежденные, марширующие в призрачной тишине по руинам собственного творения. И те, кто вообще отказывается маршировать, и те кто отходит от безумия, понимают, что никто — ни Наполеон, ни Гитлер, ни Раскалывающийся Запад, из тех, кто ходил в поход на Москву, не возвращаются целыми.

Kevin Batcho

@kevinbatcho

•

Geopolitics, macroeconomics, and theory

The Cleaving West

Once bound as the Collective West, the West now cleaves—divided between nostalgia and reality, between clinging and rupture, as the vanquished prepare to march again under an ominous Big Three gaze.

Language, like history, is restless. It binds and betrays, reveals and obscures. It is a current that carries meaning forward even as it erodes its own foundations. Some words hold this tension within them, poised between union and division—like a rope pulled taut, ready to snap.

One such word is cleave. To cleave is to split apart, to sever what was once whole. Yet to cleave is also to cling, to adhere, to refuse separation. One word, two opposing meanings—a paradox inscribed into language itself. It is a word fit for an age of rupture, a West that was once collective now unravelling at the seams, still grasping at old bonds even as they fray.

French psychoanalyst and philosopher Jacques Lacan, known for his work on language and the unconscious, delighted in the slippages of meaning, where words echo one another yet pull in opposite directions, revealing the fractures beneath conscious thought. His fascination with homophony—words that sound alike but hold different meanings—was more than linguistic play. It was a way of exposing how language shapes our reality, how authority is both named and negated in the same breath.

Jacques Lacan unravelling his Borromean Knot

One of Lacan’s most revealing homophonic word plays is le nom du père (“the name of the father”) and le non du père (“the no of the father”). More than a pun, while being indistinguishable in spoken French, this opposition captures a fundamental tension at the heart of power. Le nom du père represents the symbolic order—the structures of law, tradition, and legitimacy that bind a subject to the social fabric. But le non du père, the father’s refusal, is just as defining. Directed at the child, it is the boundary drawn, the prohibition that frustrates yet structures, denying immediate gratification but making meaning possible. Without the father’s non, there is no order—only chaos, an endless clinging to illusions of wholeness.

This same homophonic dynamic plays out in English, where a phrase from mid-century Americana—Father Knows Best—once embodied an unquestioned faith in paternal authority. The patriarch, wise and steady, dispensed guidance, enforced order, and, crucially, was always right.

Father Knows Best—an image of paternal America that Europe, in its ambivalence, both resents and longs for, drawn to its certainty yet chafing at its authority.

But today, in the second mandate of President Donald Trump, the geopolitical father—the United States—has taken a different stance: Father No’s Best. No longer the unquestioned guide, Washington has become the figure who withholds, who refuses, who lays down the law—especially to America and Europe’s neoconservative establishment’s vision of endless war in Ukraine. Under Trump, the United States is pulling away from its post-war role as Europe’s protector and enforcer, its non du père ringing across the Atlantic like a firm rebuke to a wayward child: Enough. No more.

The West now finds itself caught in its own linguistic paradox. For decades, it spoke of itself as a unified entity—the Collective West, bound by shared values and common purpose. But words deceive, and reality intrudes. The father—the United States—has spoken its non, its refusal, and in doing so, has laid bare the fractures long hidden beneath the rhetoric of unity.

The Collective West is no more. In its place stands the Cleaving West—both splitting and clinging, torn between meanings, unable to decide which will define its fate.

Breaking Bonds

This rupture is nowhere more evident than in the events of the past week. On February 12, at a NATO meeting, the U.S. Secretary of Defense signalled a strategic shift Europe had long dreaded: America was turning its attention to Asia. The era of unchallenged U.S. security guarantees was over. Europe, long dependent on American military power, would have to fend for itself. The future belonged to those who could stand on their own. Hegseth’s words were not merely a shift in tone but a warning to Europe that its long holiday from history was ending.

The sight of so many women at the forefront of war-making upends the comforting illusion that women in power naturally temper conflict, that they are, by virtue of their sex, peacemakers. The ancient myths of maternal gentleness, of women as givers of life, collapse in the face of reality. These are not mothers; they are furies. Their role is not to soothe, but to incite.

Shakespeare saw this inversion with terrifying clarity. In Macbeth, Lady Macbeth does not simply urge her husband to kill King Duncan—she strips herself of everything that makes her womanhood life-giving.

Come, you spirits
That tend on mortal thoughts, unsex me here,
And fill me from the crown to the toe top-full
Of direst cruelty!

She does not ask for strength, nor wisdom, nor cunning. She asks to be unsexed, to be emptied of everything that makes her a woman, and filled instead with raw, ruthless ambition. She rejects the nourishment of motherhood, turning milk into poison:

Come to my woman's breasts,
And take my milk for gall, you murdering ministers.

It is a perfect encapsulation of the Cleaving West’s women of war. They did not nurture; they poisoned. They did not temper conflict; they escalated it. Like Lady Macbeth whispering into her husband’s ear, they urged their nations toward destruction, seducing their male counterparts with the promise of glory, of moral righteousness, of conquest without consequence. And like Lady Macbeth, they have learned too late that the blood they called for will never wash away.

A Different Kind of Strength

But not all women have followed this path. As the Cleaving West flails, another kind of leader has emerged—one who understands that war is not strength, that the world cannot be led by those who believe in endless confrontation.

Tulsi Gabbard, once a rising star in the Democratic Party, now presides as the matron of America’s vast intelligence labyrinth—the Director of National Intelligence. Having seen its costs first-hand, Gabbard has long stood against the madness of perpetual war. She has served, she has fought, and she knows what those marching toward Moscow do not: that the road ends only in ruin. Unlike the women of the Cleaving West, she does not seek to unsex herself in pursuit of power, does not mistake destruction for strength. She does not need to trade milk for gall. She is not an aberration but a return—a return to balance, to sanity, to the recognition that true strength lies not in conquest, but in the wisdom to turn away from it.

And so, as history moves forward, the two parades diverge. The vanquished, marching in ghostly silence through the ruins of their own making. And those who refuse to march at all, who step away from the madness, who understand that no one—not Napoleon, not Hitler, not the hollow leaders of the Cleaving West—has ever marched on Moscow and returned whole.

The Eurocrat Putsch [1]

In September 1959, at the peak of France’s savage colonial war in Algeria, Charles de Gaulle, the towering father figure of wartime resistance, stepped before the cameras and spoke words that shattered the illusions of an empire: L'autodétermination de l'Algérie. Algeria, he declared, would choose its own destiny—an implicit acknowledgment that France’s long and bloody struggle to hold its most prized colony was a lost cause.

De Gaulle’s vision was not merely one of retreat, but of recalibration. He saw that the age of colonial empires was over and that France’s future lay in Europe, not in clinging to an unwinnable war across the Mediterranean. More than just the blood and treasure spent suppressing the FLN insurgency, he understood the deeper cost of maintaining Algeria: the inexorable transformation of France itself. With millions of Algerians under French rule, full integration would mean remaking the nation’s identity—culturally, politically, and demographically. He did not reject Algeria out of weakness, but out of the conviction that holding on would destroy France from within.

Nevertheless, for the French colonial settlers in Algeria, from the humblest pieds-noirs to the highest-ranking generals, de Gaulle’s words were nothing short of treason. Had de Gaulle not come to power in 1958 under the promise of keeping Algeria French? Had he not reassured them, with his solemn authority, Je vous ai compris—"I have understood you"? Now, the man they had once cheered as their saviour was driving a dagger into their backs, handing Algeria over to the enemy—a ragtag band of third-world revolutionaries.

The outrage deepened in 1960 when de Gaulle, without consulting his military leadership or the hardliners in Algiers, initiated direct negotiations with the hated FLN. To those who had fought for l’Algérie française, this was not diplomacy—it was surrender. The French army, the once-proud force of Verdun and Austerlitz, was now being forced to cry uncle before guerrillas who had spent years planting roadside bombs and ambushing patrols in the mountains. The generals saw it as betrayal wrapped in the language of pragmatism. De Gaulle, they raged, had not only abandoned them—he had legitimized their terrorist enemy.

Ghosts of European insurgencies past: “The OAS strikes who it wants, where it wants, when it wants!

Resistance hardened. The generals, refusing to accept de Gaulle’s realignment, launched the putsch des généraux in April 1961, a military coup in Algiers aimed at overthrowing the French government. When this failed, the most fanatical among them turned to terrorism, birthing the Organisation Armée Secrète (OAS). The OAS saw itself as the last bulwark against surrender, waging a campaign of bombings and assassinations in both Algeria and mainland France. Their rallying cry: jusqu’au bout!—to the bitter end.

De Gaulle’s dagger in their backs conjured the General’s Putsch and gave rise to OAS jackals

Yet history moved forward, indifferent to their defiance. In March 1962, de Gaulle signed the Evian Accords, granting Algeria independence. The OAS, desperate to derail the inevitable, launched a futile wave of terror. Even after France’s defeat, their hatred of de Gaulle did not fade. In their eyes, he was no longer merely a politician—they saw him as a tyrant who had betrayed the nation itself. The OAS made repeated attempts to assassinate him, the most famous of which took place at Petit-Clamart in 1962. This near-successful ambush was later immortalized in The Day of the Jackal, a novel and film that transformed the OAS’s vendetta into legend.

The OAS had sought to avenge what they saw as a betrayal—a dagger in the back—but their justice was crude, delivered at the muzzle of a gun. On August 22, 1962, they laid their trap. As de Gaulle’s Citroën DS 19 sped through the streets of Petit-Clamart, the jackals opened fire, riddling the vehicle with 187 bullets. The assassins had prepared their ambush meticulously, believing that sheer firepower would finish what history had already decided. Yet, in a moment that defied all logic, de Gaulle and his wife emerged untouched. Fourteen bullets struck the car, two tires were blown out, but the Citroën—renowned for its hydro-pneumatic suspension—stayed its course, allowing the driver to accelerate out of the kill zone. Fate, it seemed, had intervened.

De Gaulle himself dismissed the event with characteristic stoicism, remarking, “Cette fois c’était tangent”—“This time it was close.” But what is close to a statesman touched by history? To those who witnessed it, this was no accident. It was destiny, an act of providence, a sign that some men are shielded by forces beyond human comprehension.

The same sentiment would echo decades later when Donald Trump, mid-speech at a rally in Butler, Pennsylvania, became the target of another jackal’s bullet. By every measure of probability, the shot should have killed him. Instead, a sudden jerk of his head sent the bullet grazing his ear—proof, to some, that the hand of fate had once again intervened.

De Gaulle had met death with a soldier’s shrug; Trump, with the raw force of his nature. As the Secret Service rushed him offstage, he wrenched himself free, turning to face the stunned crowd. Blood streamed down his cheek as he thrust his fist into the air and bellowed, "Fight, fight, fight!" It was not scripted, not staged—just the unfiltered instinct of a reality-TV star who, in the one moment of ultimate reality, knew only to charge forward.

And yet, history does not always spare. Some bullets miss, others seek. A year after de Gaulle’s escape, John F. Kennedy would enter Dealey Plaza in an open-top limousine and never leave alive. His death, unlike Trump and de Gaulle’s survival, would be marked by another kind of magic—not the invisible hand of fate gently nudging a bullet towards safety, but a "magic bullet" twisting impossibly through bone and flesh, as if searching for its mark.

The Gathering Tempest

No statesman wants to stand exposed, wondering whether the bullet or drone will miss—or if it is already twisting through the air, searching. And so, before fate can decide for them, Europe’s leaders have chosen to do what they do best, organize a meeting.

Trump’s dagger in their backs have conjured a Eurocrat Putsch

Today, under the chandeliers of the Élysée Palace, they gather to forge their mettle—not on the battlefield, but at the conference table. The emergency summit in Paris is a last-minute effort to reclaim control of the war’s narrative. It is not Europe, they will argue, that is abandoning Ukraine. It is America.

The meeting comes in direct response to Washington’s sudden pivot. Days ago, Donald Trump and Vladimir Putin agreed to begin immediate negotiations to end the war—without Europe at the table. The announcement landed like a thunderclap in European capitals, where leaders had spent two years convincing themselves that transatlantic unity was unshakable. Now, with Trump and Putin taking matters into their own hands, the European alliance looks brittle, its influence suddenly in doubt.

UK Prime Minister Keir Starmer called the moment a “once in a generation” test for European security. French President Emmanuel Macron, positioning himself as the continent’s de facto leader, wasted no time in calling the emergency summit. Poland, ever wary of Russian designs, has already signalled its deep unease. From Berlin to Warsaw, from Brussels to London, the message is clear: Europe must not be cast as the betrayer.

And so the Eurocrats, like the desperate generals in Algiers, will refuse to accept that Ukraine must cry uncle. Not because they believe victory is possible—Europe’s leaders may seem obtuse, but within their military and intelligence circles, there are surely those who grasp the war’s trajectory with cold clarity. No, they will reject the truth because they know Ukraine’s hardliners view reality itself as betrayal—and any European admission of it as nothing less than a dagger in the back.

Ukrainian “drone warlord” openly threatens an U-OAS type insurgency and against Zelensky—any such movement will threaten Europe as well

These hardliners—Azov, Kraken, Right Sector, and a constellation of radical nationalist battalions—have spent years preparing for this moment. Trained, battle-hardened, and bristling with Western weapons, they will not go quietly into defeat. Many have long vowed that if Ukraine falls, the real war will begin—not against Russia, but against the West they see as weak, treacherous, unwilling to finish the fight. Like the OAS before them, the U-OAS will not hesitate to turn their fury on their former patrons.

And so, in Paris, Europe will put on its bravest face. These bureaucrats-turned-putschists will gnash their teeth, rattle their sabres, and roar their defiance. They will thunder about here comes their 19th sanctions takedown—though each past measure has shattered against Russian resilience like glass against steel. They will pledge to send “peacekeepers” to Ukraine—never mind that doing so without Moscow’s consent would turn them into targets. Perhaps they will vow to confiscate Russia’s $250 billion in frozen central bank assets. Perhaps they will promise to arm Ukraine with nuclear weapons. Perhaps they will even whisper of deep strikes into Russia with Taurus missiles, their payloads nuclear-capable.

But it is all a pageant. None of it is meant to change the outcome of the war. It is meant to buy time. Because the Eurocrats know that if they do nothing—if they merely stand by and watch Ukraine collapse—then U-OAS will rise to take its revenge. And revenge will come not with declarations, but with car bombs in Berlin, assassinations in Brussels, drone strikes over Paris.

Ukraine’s long-range drone arsenal can strike Westward just as easily as Eastward.

And yet, in this desperate bid to hold off one spectre, might they summon another? Bluff too hard, push too far, and instead of U-OAS drones over their capitals, they may wake to Russian hypersonics screaming toward their capitals, with Oreshnik area saturation daggers blotting out their airbases.

One thing is certain: today, under the golden glow of Parisian chandeliers, Europe’s leaders will curse Trump, just as the generals of Algiers cursed de Gaulle. They will call him a coward, a traitor, a weakling for conceding to Putin. But when a war is lost, when victory is a mirage flickering in the desert of reality—what takes more strength? The courage to seek peace, or the folly of prolonging the inevitable?

Crying Uncle

The uncle is often a liminal figure—neither father nor brother, bound by blood but outside the direct line of succession. And in literature, he is just as often a betrayer. Shakespeare’s Hamlet gives us Claudius, the quintessential evil uncle, who does what the father cannot—he murders the king, steals the throne, and corrupts the natural order. He is not the stern, guiding patriarch, but a cunning usurper, cloaked in false fraternity. Where a father leads, the wicked uncle manipulates. He feigns wisdom while plotting treachery, claiming to protect his nephew while ensuring the boy remains powerless.

Dickens, too, was fascinated by the treacherous uncle. In Nicholas Nickleby, the cruel and miserly Ralph Nickleby seeks not to kill his nephew but to break him—using deception, coercion, and financial ruin instead of outright violence. If Claudius represents the uncle as murderer, Ralph represents the uncle as strangler of potential, a figure who withholds support and plots ruin from the shadows. In both cases, the uncle is not a leader but a parasite, feeding off the legacy of the father while ensuring the son never rises to claim his inheritance.

Yet the uncle is not always a usurper or betrayer. In many stories, he is the bridge between worlds—the trusted guide who stands beside the heir, rather than above him. In The Lion King, Mufasa is the noble father, but it is the uncle-like figure of Rafiki, the shaman, who initiates Simba’s transformation and return. In Tolkien’s The Lord of the Rings, Bilbo, the eccentric uncle, bequeaths Frodo not just a treasure but a destiny, setting him on his journey. The good uncle is not bound by the rigid authority of the father; he can be a teacher, a protector, a trickster, or a negotiator. He does not command in the way a father does—he persuades, cajoles, and sometimes deceives, but always with an eye toward shaping the future rather than hoarding power for himself.

This liminality is what makes the uncle figure so powerful in both war and diplomacy. Unlike the father, who must uphold law and order at all costs, the uncle can move between roles, shifting from adversary to ally, from punisher to pardoner, from enforcer to negotiator. The best peacemakers are often uncles in this sense—figures who can wield both carrot and stick, who can chastise without alienating, who can pivot from war to reconciliation without losing face.

This is the space that Trump now occupies. He is neither the rigid patriarch of the old order nor the scheming betrayer lurking in the shadows. Instead, he plays the role of the ultimate liminal figure—the dealmaker who can scorn an enemy one day and shake hands with him the next. To many, this unpredictability is a weakness. But in the world of diplomacy, it is often the uncles, not the fathers, who make peace.

Yet not all uncles are wielders of power in the shadows. Some, like Uncle Tom, become symbols of deference, accommodation, and survival through submission. Over time, the name became a slur for those who yielded rather than resisted outright. But buried within the insult is an unspoken recognition: there is a different kind of strength in knowing when to endure rather than to fight. Unlike the father, who must stand his ground at all costs, the uncle can bend without breaking, can negotiate where others would perish in stubborn defiance. He is not always the wielder of power, but he knows how to move within it.

It is no coincidence that in English, to cry uncle means to admit defeat—to yield, to stop fighting, to accept reality. The phrase captures the essence of what an uncle represents: not the stern, unbending authority of a father, but the one who knows when the game is lost. And so, when great nations must make painful concessions, when the time comes to end wars rather than to win them, they do not send fathers to the negotiating table. They send uncles.

Charles de Gaulle understood the power of defiance. In 1940, when Europe had fallen and even his own country had surrendered, he refused to "cry uncle." He stood alone in London, the unyielding father of a broken France, insisting that the fight was not over. And history vindicated him.

But when he returned to power in 1958, he faced a different war—not one of national survival, but of national pride. Initially, he played the father, rallying France as though Algeria were its last stand. The generals believed him. They expected from him the same unshakable defiance he had shown in the Second World War.

But by 1960, he had already begun secret negotiations with the FLN, preparing the ground for an independent Algeria. To the hardliners, this was an unspeakable betrayal. They had followed him into war believing he would be their warrior-king, the patriarch of a French empire that would never die. Instead, he had become something else. He had become an uncle.

Donald Trump now stands at a similar crossroads. For years, he played the outlandish father figure for a wounded nation, vowing to restore what had been lost. But now, staring at the ruins of Ukraine, he prepares to make the same pivot De Gaulle once made. He will seek peace—not out of weakness, but because he knows the war cannot be won. And just like De Gaulle, he will be called a traitor for it. European leaders, still clinging to the fantasy of victory, will howl that he is abandoning them. Ukrainian nationalists, refusing to see the writing on the wall, will rage against his betrayal. And within America itself, the same voices that have demanded war all along will brand him an Uncle Tom for Putin, a supplicant before the Russian throne.

But Trump’s real heresy goes beyond Ukraine. Like De Gaulle, he is not simply ending a war—he is recalibrating America’s entire geopolitical posture. Just as de Gaulle saw that the cost of maintaining Algeria would one day break France, Trump has concluded that preserving America’s unipolar dominance is no longer sustainable.

The future, in his view, is multipolar, with the U.S., China, and Russia as the three great powers. Attempting to hold onto unipolar global primacy—militarily, economically, and politically—has only drained America’s strength, burdening it with endless wars, spiralling debt, and an unravelling domestic fabric.

If France’s withdrawal from Algeria was momentous, the United States stepping back from Europe would be nothing short of seismic. And just as de Gaulle was nearly overthrown for recognizing reality, Trump will face an all-out revolt from those who cannot imagine an America that is anything less than the world’s undisputed ruler.

The Scramble for Russia

Europe now stands at its own crossroads. For two years, its leaders have postured, insisting that history will not repeat itself—that this is not 1938, that there will be no appeasement, no surrender. But their mettle is hollow, their defiance performative. Just as no homeowner dares be the only one on the street without a burglar alarm, for fear of inciting U-OAS, no European nation wants to be the first to break ranks, to stumble alone down the uncertain path to peace with Russia.

Meanwhile, the Trump administration is moving at breakneck speed to normalize relations with Moscow. Sanctions are on the chopping block, and American businesses are reportedly primed to flood back into Russia, eager to stake their claim in a resurgent market.

The Europeans, who were always reluctant enforcers of Biden-era sanctions, now find themselves trapped. Fear of igniting a U-OAS insurgency forces them to stay the course. And so, after being strong-armed by Washington into wrecking their own economies for the sake of sanctions, they can now do nothing but sit back and watch as U.S. multinationals rush in to Russia and reap the spoils.

At first glance, the lifting of sanctions might seem like good news for Moscow. But there is a paradox here—one that I hesitate to credit to the strategic foresight of the Trump administration. Russia’s primary economic challenge is overheating. For the past two years, Western sanctions have acted as a cooling mechanism, aligning with the Russian Central Bank’s own efforts to prevent runaway inflation. But if Trump abruptly removes this external pressure, it will be like yanking half the control rods from a nuclear reactor. Instead of collapsing under Western pressure, the Russian economy could surge into dangerous overdrive—an explosion of exuberance that sends inflation spiralling out of control.

The Neocon Coven Casts its Spells

Europe, paralyzed and side-lined, has been cast into the shadows. Along with Ukraine, it has been explicitly barred from the U.S.-Russian negotiations in Saudi Arabia, left to receive second-hand updates through diplomatic backchannels and grainy webcam feeds. History is unfolding in real-time, but Europe is not in the room—it is a spectator, watching the future being decided via Zoom calls and leaked transcripts.

The Kagan clan, a neocon coven casting its spells on Europe

In the final act of Macbeth, the doomed king straps on his armor and readies himself for battle. He knows his fate is sealed. The witches had deceived him, lulling him into hubris with their cryptic promises. None of woman born shall harm Macbeth. He had clung to those words, believing them even as his world crumbled. But the prophecy was never a shield—only a trick, a spell to make him fight to the bitter end.

So too with Europe. For years, it listened to the whispers of Victoria Nuland and her neocon coven, their voices weaving an incantation of victory. To negotiate was to appease. To retreat was to surrender. America would never abandon them. And so Europe holds firm—not out of true conviction, but because admitting the lie now would be more unbearable than the defeat itself. To lay down arms after so much bravado would be the final humiliation.

But the spell is broken. The walls are closing in. And as the last illusions crumble, Europe’s once-undaunted mettle—so vital in the beginning, so righteous in its resolve—has become its trap. In the wake of Trump’s geopolitical tremors, what once held firm now refuses to bend, leaving Europe not as a master of history, but as its prisoner, shackled to neocon-induced hallucinations.

And so Europe does not rush forward to meet its fate—it hesitates, ears pricked to the East. The jackals howl. The drones begin to whirl.

Кевін Батчо