Опубликовано: 26.02.2012. 21:37
Один американский философ считал, что мышление греков времен Гомера было безличностным, то есть они воспринимали свои мысли как голоса богов, соответственно, трактуя любой свой поступок, как доминирование воли одного из божеств (не «убил», а «Зевс приказал убить»). Но даже в такое архаичное, практически непредставимое для современного человека время у людей возникала потребность складывать из слов истории, их стали записывать, а потом Гуттенберг изобрел печатный станок. С появлением телевидения ремеслу сочинительства или писательства пророчили крах, но с появлением интернета оно получило вторую жизнь. Так что несмотря на все провозглашенные «смерти авторов» и «концы литературы», писательство живет и процветает, даже в таком уголке Вселенной, как Луганщина.
Что представляет собой наш край с литературной точки зрения? При первом взгляде – голую степь. Краеведы тщательно по крупицам собрали все литературные осколки – родился Даль, учительствовал Гринченко, описал в мемуарах Сосюра, воспел акации Матусовский и так далее. Однако все же коренной и ключевой фигурой для местного ландшафта остается фигура Владислава Титова. Героический горняк, лишившийся в аварии на шахте обеих рук не сломался, более того, описал свой опыт преодоления беды в книге «Всем смертям назло». При всем гуманистическом пафосе эта книга как нельзя кстати пришлась советскому начальству, да и нынешнему приходится тоже, потому что шахтеры гибли и калечились и тогда, и сейчас. Поэтому вокруг Титова был создан региональный культ.
Однако вот сама метафора писателя без рук кажется для местной литературной жизни ключевой. В Луганске не занимаются литературой, подпитываясь от культурной среды или от избытка жизненных впечатлений, здесь пишут, в основном, преодолевая какой-либо посттравматический синдром. Пишут, вот действительно, всем смертям назло. Причем, особого возвышенного героизма в этом нет, это атмосфера, быт. Все привыкли.
Попробуем рассмотреть это на конкретных примерах.
Начнем с Глеба Боброва, ведь это, наверное, самый успешный из сегодняшних луганских авторов. Его книги издает большими тиражами ЭКСМО, его прозу привечают в московских «толстых журналах», он любимец интернета. Но, тем не менее, он вполне вписывается в наш посттравматический контекст. В его творчестве видны две травмы – опыт афганской войны и распад СССР. Самое удивительное, что к этим проблемам он подходит с совершенно различных позиций. Если в отношении преодоления афганского опыта («Чужие Фермопилы») он являет истинно толстовскую, искреннюю ненависть к войне и насилию, которая пробивается через милитаристскую эстетику, то берясь за осмысление распада империи Глеб выходит на дорогу с кистенем («Эпоха мертворожденных»). Впрочем, как бы увлеченно не сублимировал Бобров ненависть к украинской независимости в виртуальную гражданскую войнушку на пейзажах родного Донбасса, он остается писателем, а потому милые его сердцу донбасские сепаратисты в итоге терпят поражение, выигрывая литературную битву. И тут не стоит путать Боброва – автора, и Боброва – политика. Его публицистика спорна, а вот, как писатель, он, безусловно, явление.
Еще один луганский автор, востребованный московскими издательствами, хотя и менее именитыми, чем у Боброва - это известная как автор эротических рассказов Ирина Петрова. Язвительная, остроумная, безжалостная к своим героям Петрова, тем не менее, тоже - продукт травматического контекста. Она представляет поколение позднесоветской интеллигенции, сформировавшейся в условиях последней стадии брежневского маразма, и, перевалив через эйфорию перестройки, но толком ничего не сообразив, эта генерация оказалась в ситуации, когда вообще никакая интеллигенция не нужна. Рассказы Петровой - полностью из тех времен, переживают ситуацию внезапного появления богатых и бедных, распада гнусного, но все же родного советского мирка. Яркое свидетельство полной погруженности Петровой в ту эпоху - дезориентация в экономических реалиях. Ее лирические герои искренне считают, что сто долларов – это до сих пор большие деньги. В ее текстах больше социальной злобы, чем эротики. Петрова научилась ненавидеть богатых, но при этом стала презирать и бедных. Впрочем, таким же путем травму либеральных реформ пережило и все украинское общество.
Характерно, что за Петровой, представляющей «потерянное поколение», прозаиков в Луганске так и не появилось. Зато возникла целая плеяда поэтов, претендующих на нечто большее, чем обычное прозябание в литературных салонах и кухнях. Их общая травма – существование в ситуации постколониальной украинской культурной политики. После 1991 г. – пока «деловые люди» с ухватками гангстеров и лицами комсомольских секретарей делили собственность, культура была отдана на откуп радикальным националистическим кругам, которые сделали ставку на формирование идентичности вокруг мононационального и одноязычного проекта. Все что не укладывалось в него, объявлялось «пятой колонной», в лучшем случае, пережитком колониализма. Время показало, что социокультурные реалии Украины гораздо сложнее. И русскоязычные в Украине – это не только совковые кликуши и донбасские сепаратисты, но и вполне лояльные украинской национальной идее граждане, которые, тем не менее, не готовы отказываться от родного языка. И надо сказать, луганчане выстояли – хотя и в разном смысле, яркий и самобытный Александр Сигида, например, остался верен единому с Россией культурному пространству, а вот Елена Заславская сумела переломить сопротивление украиноязычной тусовки, и через ее голову продемонстрировать Европе существование украинской поэзии на русском языке. Конечно, анклавное существование нанесло определенный провинциальный налет на творчество этих авторов, с мегаломанией и примеркой сношенного словесного секонд-хэнда, но в условиях глобализации, когда сама идея «провинции» превращается в категорию условную, это не самая худшая беда.
Разумеется, я упомянул только те имена, которые можно называть по гамбургскому счету, если опустить голову в аквариум (или террариум, но будем снисходительны) литературной тусовки, то можно увидеть, что просто таки кипит жизнь – творческие вечера, интриги, заседания писательских союзов, переходящие в дружеские банкеты и оргии. Слава Богу, что на поверхности этого не видно. А обитателям аквариума неплохо и так, читатель там категория не обязательная, зато там в цене титулы, звания, грамоты и дружба с сильными мира сего.
Что будет дальше? Появится ли поколение, которое, наконец, придет к литературе без ментальных травм, вызванных войнами, социальными катаклизмами, неприятием внутри собственной страны? Определенно сказать ничего нельзя, а потому и не стоит пускаться в беспочвенные спекуляции. Но все же так бы хотелось, чтобы призрак Владислава Титова прекратил довлеть над всеми нами и упокоился с миром в музейной пыли.
Константин Скоркин, "Восточнй вариант" [1]
Ссылки:
[1] http://Один американский философ считал, что мышление греков времен Гомера было безличностным, то есть они воспринимали свои мысли как голоса богов, соответственно, трактуя любой свой поступок, как доминирование воли одного из божеств (не «убил», а «Зевс приказал убить»). Но даже в такое архаичное, практически непредставимое для современного человека время у людей возникала потребность складывать из слов истории, их стали записывать, а потом Гуттенберг изобрел печатный станок. С появлением телевидения ремеслу сочинительства или писательства пророчили крах, но с появлением интернета оно получило вторую жизнь. Так что несмотря на все провозглашенные «смерти авторов» и «концы литературы», писательство живет и процветает, даже в таком уголке Вселенной, как Луганщина. Что представляет собой наш край с литературной точки зрения? При первом взгляде – голую степь. Краеведы тщательно по крупицам собрали все литературные осколки – родился Даль, учительствовал Гринченко, описал в мемуарах Сосюра, воспел акации Матусовский и так далее. Однако все же коренной и ключевой фигурой для местного ландшафта остается фигура Владислава Титова. Героический горняк, лишившийся в аварии на шахте обеих рук не сломался, более того, описал свой опыт преодоления беды в книге «Всем смертям назло». При всем гуманистическом пафосе эта книга как нельзя кстати пришлась советскому начальству, да и нынешнему приходится тоже, потому что шахтеры гибли и калечились и тогда, и сейчас. Поэтому вокруг Титова был создан региональный культ. Однако вот сама метафора писателя без рук кажется для местной литературной жизни ключевой. В Луганске не занимаются литературой, подпитываясь от культурной среды или от избытка жизненных впечатлений, здесь пишут, в основном, преодолевая какой-либо посттравматический синдром. Пишут, вот действительно, всем смертям назло. Причем, особого возвышенного героизма в этом нет, это атмосфера, быт. Все привыкли. Попробуем рассмотреть это на конкретных примерах. Начнем с Глеба Боброва, ведь это, наверное, самый успешный из сегодняшних луганских авторов. Его книги издает большими тиражами ЭКСМО, его прозу привечают в московских «толстых журналах», он любимец интернета. Но, тем не менее, он вполне вписывается в наш посттравматический контекст. В его творчестве видны две травмы – опыт афганской войны и распад СССР. Самое удивительное, что к этим проблемам он подходит с совершенно различных позиций. Если в отношении преодоления афганского опыта («Чужие Фермопилы») он являет истинно толстовскую, искреннюю ненависть к войне и насилию, которая пробивается через милитаристскую эстетику, то берясь за осмысление распада империи Глеб выходит на дорогу с кистенем («Эпоха мертворожденных»). Впрочем, как бы увлеченно не сублимировал Бобров ненависть к украинской независимости в виртуальную гражданскую войнушку на пейзажах родного Донбасса, он остается писателем, а потому милые его сердцу донбасские сепаратисты в итоге терпят поражение, выигрывая литературную битву. И тут не стоит путать Боброва – автора, и Боброва – политика. Его публицистика спорна, а вот, как писатель, он, безусловно, явление. Еще один луганский автор, востребованный московскими издательствами, хотя и менее именитыми, чем у Боброва - это известная как автор эротических рассказов Ирина Петрова. Язвительная, остроумная, безжалостная к своим героям Петрова, тем не менее, тоже - продукт травматического контекста. Она представляет поколение позднесоветской интеллигенции, сформировавшейся в условиях последней стадии брежневского маразма, и, перевалив через эйфорию перестройки, но толком ничего не сообразив, эта генерация оказалась в ситуации, когда вообще никакая интеллигенция не нужна. Рассказы Петровой - полностью из тех времен, переживают ситуацию внезапного появления богатых и бедных, распада гнусного, но все же родного советского мирка. Яркое свидетельство полной погруженности Петровой в ту эпоху - дезориентация в экономических реалиях. Ее лирические герои искренне считают, что сто долларов – это до сих пор большие деньги. В ее текстах больше социальной злобы, чем эротики. Петрова научилась ненавидеть богатых, но при этом стала презирать и бедных. Впрочем, таким же путем травму либеральных реформ пережило и все украинское общество. Характерно, что за Петровой, представляющей «потерянное поколение», прозаиков в Луганске так и не появилось. Зато возникла целая плеяда поэтов, претендующих на нечто большее, чем обычное прозябание в литературных салонах и кухнях. Их общая травма – существование в ситуации постколониальной украинской культурной политики. После 1991 г. – пока «деловые люди» с ухватками гангстеров и лицами комсомольских секретарей делили собственность, культура была отдана на откуп радикальным националистическим кругам, которые сделали ставку на формирование идентичности вокруг мононационального и одноязычного проекта. Все что не укладывалось в него, объявлялось «пятой колонной», в лучшем случае, пережитком колониализма. Время показало, что социокультурные реалии Украины гораздо сложнее. И русскоязычные в Украине – это не только совковые кликуши и донбасские сепаратисты, но и вполне лояльные украинской национальной идее граждане, которые, тем не менее, не готовы отказываться от родного языка. И надо сказать, луганчане выстояли – хотя и в разном смысле, яркий и самобытный Александр Сигида, например, остался верен единому с Россией культурному пространству, а вот Елена Заславская сумела переломить сопротивление украиноязычной тусовки, и через ее голову продемонстрировать Европе существование украинской поэзии на русском языке. Конечно, анклавное существование нанесло определенный провинциальный налет на творчество этих авторов, с мегаломанией и примеркой сношенного словесного секонд-хэнда, но в условиях глобализации, когда сама идея «провинции» превращается в категорию условную, это не самая худшая беда. Разумеется, я упомянул только те имена, которые можно называть по гамбургскому счету, если опустить голову в аквариум (или террариум, но будем снисходительны) литературной тусовки, то можно увидеть, что просто таки кипит жизнь – творческие вечера, интриги, заседания писательских союзов, переходящие в дружеские банкеты и оргии. Слава Богу, что на поверхности этого не видно. А обитателям аквариума неплохо и так, читатель там категория не обязательная, зато там в цене титулы, звания, грамоты и дружба с сильными мира сего. Что будет дальше? Появится ли поколение, которое, наконец, придет к литературе без ментальных травм, вызванных войнами, социальными катаклизмами, неприятием внутри собственной страны? Определенно сказать ничего нельзя, а потому и не стоит пускаться в беспочвенные спекуляции. Но все же так бы хотелось, чтобы призрак Владислава Титова прекратил довлеть над всеми нами и упокоился с миром в музейной пыли. http://v-variant.lg.ua/articles/39642-travma-pisatelstva-pochemu-luganchane-berutsya-za-pero.html